Спектакль Дон Жуан

Дон Жуан Тенорио, сын дона Луиса… Старая как мир история о развратнике и сердцееде, погубителе женских душ и ловком дуэлянте, который убил однажды некоего Командора, вступившегося то ли за дочь, то ли за жену, а затем пригласил его могильный истукан… на ужин. Мертвая материя в гневе ожила… и от пожатия «каменной десницы» грешник погиб в страшных мучениях.

Сколько уж ей не то что лет — веков! Говорят, в Севилье есть некая небольшая скульптура, которую местные и по сей день называют Каменным гостем… та самая… из склепа… Говорят и вправду, был такой Севильский озорник, сын прославленного в сражениях с маврами адмирала, погибшего под Трафальгаром, похождения которого разделял и покрывал сам король Педро Первый Жестокий… Шепчутся, что убили нечестивца монахи-францисканцы, заманив на могилу командора дона Гонзаго де Ульоа поддельным любовным письмом, а затем состряпали туманную, страшную историю о мести оскорбленного Провидения…

Впрочем, что нам с того, мало ли таких озорников и до сих пор «бросают вызов небесам, исследуя пределы допустимого»… Дело молодое…

Этот сюжет, отмечено, единственный во всей истории мировой культуры, мифический герой которого не заимствован театром, а театром порожден. Дон Жуан — дитя сцены, Человек играющий. И в высокой комедии Мольера он как раз такой: обаятельный, безрассудно смелый, насмешливый, порой даже циничный, ярко, афористически точно говорящий, стремящийся вовлечь в свою игру живое и мертвое, пересоздать созданное. Все окружающие пытаются научить его уму-разуму, втолковать вечные постулаты, внушить страх перед карами то ли небесными, то ли инфернальными… Но у Дон Жуана свой символ веры: он — дитя стихии, страсти, и в любви ценит прежде всего свободу («постоянство — для чудаков», «меня красота восхищает всюду, где бы я ее ни встретил», «вся прелесть любви — в переменах»), не верит «ни в святых, ни в Бога, ни в черта», а лишь в то, что… «дважды два четыре, а дважды четыре восемь». Умелый покоритель сердец, он чувствует, что «способен любить всю землю» и сопоставляет себя ни много — ни мало с Александром Македонским, подобно ему «желал бы, чтобы существовали еще и другие миры, где можно было бы продолжить любовные победы». А в ответ на упрек слуги Сганареля за насмешки над святым таинством венчания, произносит резко: «это дело неба и моё, мы уж в нем как-нибудь разберемся и без твоей помощи». Это многозначительное «мы» («Я… и небо») выдает с лихвой уровень притязаний любвеобильного Дона… и высоту его падения. Все-таки есть на свете нечто «непостижимое», чему герой не волен противостоять, и частью чего является любовь. Опьянение жизнью во всем многообразии ее возможностей в конце концов губит… Жуана, и снедаемый «незримым огнем» он как раз таки удостоверяется в присутствии тех таинственных мировых сил и законов, существование которых так яростно отрицал, но в напряженном ощущении которых прожил весь отведенный ему срок.

Не избежать Дон Жуану пожатия «каменной десницы» даже в спектакле, где Командора не будет…

В режиссерской версии Романа Габриа по мотивам комедии Ж.-Б. Мольера действие перенесено в Сицилию второй половины прошлого века и уж точно лишено мистической напряженности старого барочного сюжета (впрочем, может быть, это только на первый взгляд!?))). Ассоциативный ряд у постановщиков будет связан не столько с театром, сколько с итальянским кинематографом тех лет, с неореализмом: Роберто Росселини — Лукино Висконти — Витторио де Сика — Микеланджело Антониони…

Но по-прежнему: «высокая комедия» Жана-Батиста Мольера — это не о быте, а об основах бытия. И вечный спор Дон Жуана с Небом только продолжается…

Над постановкой работала группа из петербургского театра «Мастерская» (под руководством Григория Козлова).